Трансмутация [СИ] - Алла Белолипецкая

лицо колбера. Это — маска Красной Смерти». И неспроста ему пришел на ум рассказ Эдгара По — любимого писателя его отца!

Он то и дело взглядывал на себя в зеркало, сидя за рулем коричневого внедорожника — на котором они уехали с гравийного пляжа. Зрение вернулось к Максу — как только он отодрал пленку со своих глаз. Как вернулось оно и к Гастону, глаза которого, правда, всё еще слезились: из-за густой песьей шерсти Настасья не смогла полностью удалить с его морды застывшую суспензию. Однако во всем остальном густой мех выручил ньюфа: уж на нем-то никаких масок не просматривалось.

У самого же Макса вид был такой, будто с его лица наждаком соскребли весь эпителий. Его кожа не воспалилась, не чесалась, но ему стоило огромных трудов убедить Настасью в том, что эта жуткая багровость не причиняет ему страданий. По крайней мере, физических. Да и участь их с Гастоном обидчика оказалась куда более плачевной.

Когда Макс выстрелил одновременно из двух дробовиков, их стволы были обращены снизу вверх в сторону Гунара. И этот двойной заряд произвел отменный эффект — так что Максу поневоле вспомнилась давешняя шавка, намертво вцепившаяся в его рукав. Когда Макс наконец-то продрал глаза, то обнаружил, что человек, который нацепил на него маску Красной Смерти, больше не существует как единое целое. Два выстрела в упор из дробовиков «Лев Толстой» разорвали его туловище по диагонали: от пупка спереди до верхних краев лопаток сзади. И то, что оказалось ниже это разрыва, упало навзничь прямо там, где стояло: рядом с самим Максом. А верхушку огромного тела выстрелы из помповых ружей отбросили метра на три назад — ближе к воде. Палец правой руки Гунара так и остался лежать на распылителе баллончика, выдавливая остатки его содержимого на гравий. Лицо же здоровяка, совершенно не пострадавшее от выстрелов, не выражало ничего, кроме бесконечного удивления.

Они там его и оставили — на пляже. Макс предложил было сбросить тело в карьерный пруд, к безликим, но Настасья сказала: нет. У мерзавца есть жена, и она имеет право похоронить своего мужа. И Макс нехотя с ней согласился.

И вот теперь он, щурясь от яркого света и жалея, что не захватил с собой из дому солнцезащитные очки, вел их внедорожник обратно к шоссе «Рига-Псков». Оба дробовика — и полицейского Алекса, и тот, что принадлежал доброму пастырю, — они везли с собой.

— Прости, что я втянула тебя в эту авантюру с видеозаписью, — в который уже раз повторяла Настасья. — Ты сказал: эта краснота останется у тебя минимум на двадцать дней?

Она была расстроена донельзя, несмотря на то, что видеорегистратор внедорожника зафиксировал все подвиги пастырей. Мало того: неосторожное убийство Гунара в объектив не попало, так что запись эта Максу навредить не могла. Однако теперь всё это совершенно не радовало девушку. Она понимала: в таком виде пересечь границу её провожатый не сможет. А если даже и сможет — подмазав кого-то на пропускном пункте Лухамаа, — то по другую сторону границы, в Конфедерации, его незамедлительно схватят как неудачливого колбера. И поступят с ним по всей строгости закона: приговорят к принудительной экстракции. С колберами в Евразийской Конфедерации не церемонились — благодаря чему всё еще сохраняли остатки цивилизации и порядка на своей территории.

— Ничего, — сказал Макс, — главное — твое лицо не пострадало. Ты перейдешь границу прямо сегодня.

— С ума сошел? — возмутилась девушка. — Одна я этого делать не стану.

— Ты будешь не одна: с тобой пойдет Гастон. А потом и я присоединюсь к тебе. Не через двадцать дней — раньше. — И после паузы прибавил: — Я надеюсь.

Настасья вскинулась было — протестовать. Но в это самое время они вырулили на шоссе, и мимо них по встречной полосе проехал пикап, в кабине которого сидели взрослый мужчина и подросток. Стекла у пикапа не были тонированы — как, впрочем, и у их внедорожника. Настасья охнула и проводила темно-серую машину долгим взглядом.

— Один из них — мой бывший сосед по дому, — сказала она. — Я помню, что видела его позапрошлой ночью. Да и он, похоже, меня сейчас узнал.

12

Они остановились в двух километрах от пропускного пункта Лухамаа.

— Возьмешь с собой свой паспорт, ветеринарный сертификат Гастона и дорожные чеки на пять тысяч червонцев, — сказал Макс. — Из вещей захватишь для виду только пакет с собачьим кормом — не с пустыми же руками тебе идти. Всё, что тебе будет нужно, ты купишь уже на территории Конфедерации.

Настасья сидела рядом с ним в машине, кусала губы, но больше не спорила. И безо всяких возражений она отдала Максу капсулу с мозговым экстрактом своего несостоявшегося жениха, Ивара Озолса. Даже не спросила, зачем она ему. А Макс не стал ей ничего объяснять. Если его план удастся, она и так всё узнает. Если же нет…

— Сразу после пересечения границы ты попадешь на таможенный пункт Шумилкино в Псковской губернии. Рядом с ним есть мотель. Называется «Сириус» — в честь собачьей звезды. Туда разрешают вселяться даже с такими собаками, как Гастон. Ты снимешь там номер и будешь ждать меня сорок восемь часов, начиная с этого момента. Да, и вот еще что…

Он даже умолк на минуту — так не хотелось ему продолжать: пугать девушку. Однако промолчать он никак не мог, обязан был её предупредить.

— Тогда, в Риге, — сказал он, — тебя подвез до госпиталя сенатор Розен. Я думаю, именно он и сообщил фон Бергу о тебе — о том, что ты могла видеть пастырей.

— Розен тоже о них знает? — удивилась Настасья; начальной части рассказа Ирмы она не слышала.

— Не просто знает: он и возглавляет их организацию.

— Но он же не тронул меня тогда — когда я села к нему в машину!

— Возможно, не хотел рисковать. Вдруг какая-то работающая камера засняла бы вас с ним вместе.

А про себя Макс подумал: «Или не хотел, чтобы её кровь осталась на его руках. Того — безликого любовника своей дочери — он тоже приказал убить фон Бергу. Наверное, у него такой пунктик: не лишать никого жизни собственноручно». Вслух же он прибавил:

— Так что — соблюдай осторожность. Прячь лицо, насколько это будет возможно. Не выходи никуда, где тебя смогут увидеть. Если же через двое суток я не появлюсь, то — вот. — Он протянул Настасье свернутый вчетверо листок бумаги. — Здесь записаны имя и адрес моего отца. Он живет в Москве.

— Для меня — всё равно, что на